Геннадий Вершинин: «Я – из девятнадцатого века»

Геннадия Вершинина тульские зрители помнят по прожитым им на сцене театра образам Фигаро в «Женитьбе Фигаро», Счастливцева в «Лесе», Эзопа в «Лисе и винограде». Их, запоминающихся ролей, было столько, что для каждого поклонника тульского театра есть свои, самые любимые. На прошлой неделе Геннадий Петрович бенефисом отметил на сцене тульского театра свой юбилей.

Добро, ради которого стоит жить

– Геннадий Петрович, а вы чувствуете зрительскую любовь, когда выходите на сцену?

– Не буду кокетничать – да, ощущаю. Не только на сцене. Иногда здороваюсь на улице с незнакомыми людьми. Хотя и не очень люблю узнаваемость. На сцене – да, это мой дом, моя семья, а на улице меня стесняют эти ситуации. Но понимаю, что узнаваемость – другая сторона нашей профессии. Я незнакомым людям вообще не говорю, что я артист. Представляюсь рабочим сцены.

– Верят?

– Вот строители недавно приезжали, помогали дом налаживать. Спрашивают: где работаешь? Говорю: рабочий сцены в театре. Ну все нормально, да.

– Из ваших работ в Туле почему-то особенно вспоминается Сарафанов из спектакля по пьесе Вампилова.

– Это была замечательная встреча с режиссером Клоковым. Я записал целый пакет кассет с его репетиций. Работа с ним много чего дала для понимания профессии. Да и человек он светлый.

– То, что эту роль играл когда-то Евгений Леонов, сидело как-то в голове?

– Конечно, куда деться от этой глыбищи. Для меня это один из самых любимейших актеров. У меня нет кумиров, но есть любимцы. Но в «Старшем сыне» у нас задачи были поставлены разные. Мы в нашем спектакле говорили о любви.

– Вы похожи на Сарафанова?

– Я искал в себе, в своей жизни, сопрягательные моменты этой схожести – не поведенческие, а духовной жизни. Сарафанов – это светило, которое зажигает все вокруг себя. Он говорит: «Кем бы ты ни был, но ты мой сын. Сын». Он же перед родными его отстаивал. Это как бы сошлись атомами два человечка. Они чувствуют и понимают друг друга, даже и без слов. Ведь что такое понимание? Можно молчать, но ты знаешь, о чем молчишь. Это самое сокровенное – чувствовать, слышать другого человека. Вот в этом было мое движение в Сарафанове.

– Из нынешнего репертуара, наверное, ближе всего роль в спектакле «Кони привередливые» по Шукшину?

– Опять же это спектакль о вере, на чем человек себя держит. Он же видит, как живет мир, и свою природу не опускает в грязь. Нормальное мужицкое воспитание.

– Вам не обидно, что Шукшин, его герои – уже что-то из прошлого времени?

– Это пусть будет обидно нынешнему времени, что мы теряем таких людей. Ведь есть и такое в этой жизни, не только дерьмо. Есть добро, ради которого есть смысл жить. Почему так уходят рано талантливые ребята, актеры. Боль. Не заржавела, не покрылась броней кожица, все прилипает, а изменить ничего нельзя.

Счастлив за свое детство

– Ваше детство пришлось на непростой период истории – середина пятидесятых.

– Как говорил Достоевский, воспоминания, вынесенные из детства, лучшее, что у нас есть. В детстве один день – как сейчас месяц. Все в познании, осмыслении того, чего никогда не ведал. И все события воспринимаются очень ярко. Я счастлив за свое детство. С отцом ходили на футбол в Барнауле. Это была команда «Урожай». Я и сейчас стараюсь не пропускать ни одного матча в Туле. За шесть лет два или три матча пропустил, потому что спектакли были. Не получилось, к сожалению, из меня капитана дальнего плавания. А все потому что я в детстве два года проходил на костылях. Мне просверливали кость через каждые полсантиметра, чтобы гниль выкачать. Я с болью вырос.

– Это во сколько лет случилось?

– Только первый класс закончил – восемь лет. Один был пацан на всю палату, все остальные взрослые. Играл в домино с мужиками. Был там и дядя Женя, художник. Его ампутировали частями, резали постоянно, пока не превратили в обрубок. Но и в этот обрубок была влюблена больница. И особенно старшая медсестра Софья Степановна. Я даже видел этот интимный случай на обрубке. Вот такой притягательный был человек, мощный внутри, из породы невероятной. Никто не видел ни стона, ничего. Только улыбку. Зубами потом рисовал мои шаржи. Нечем было – пальцев не было, ног не было. Вот такие люди меня воспитывали.

– О ком еще вспоминается сейчас с любовью?

– Самая великая женщина для меня – Татьяна Михайловна Суханова. Благодаря ей, я закончил эту канитель, контору. Получил профессию, диплом.

– Канитель – это театральное училище?

– Ну да. Если бы не Татьяна Михайловна, меня раз шесть бы изгнали за мои путешествия. Она была педагог, профессор по художественному слову. Подружка Михаила Чехова. Ее портрет писал Крамской. А ее сын Петенька стал одним из основателей академгородка Новосибирска.

Да и в детстве, особенно, когда лежал в больнице, я был окружен такими людьми, таким вниманием, лаской, которых и не знал до этого. Моя первая учительница Любовь Богдановна Хлановская – она меня не оставила одного. Всем классом ко мне приходили в больницу и давали домашнее задание. Казалось бы, открытка – купи ты. Сорок копеек старыми деньгами. Нет, Любовь Богдановна непременно нарисует и с любовью подарит. Я у нее и чаи гонял, и домашнее задание делал. У нее не было своих детей. Она все давала другим. Есть люди, которые – на! Вот у меня и доченька такая – на! Дай! – На!

– Что такое уроки на столе, сейчас немногие и понимают. Это же еще перышком аккуратно скрипеть, в чернильницу-непроливайку его окунать.

– Само собой. И чистописание. Никаких компьютеров. Я совершенно человек девятнадцатого века. Вот у меня зеленая и красная кнопки на телефоне. Позвонили, я ответил. Все, больше мне ничего не надо. А вот эта вся современная плеяда моя – дети, внуки сидит в гаджетах. Когда звонят, перезванивают в телефон жены. Там общаемся по видеосвязи. Для меня недавно играли моя внученька Евушка и Катенька, ее мама, в четыре руки. Я видел, как она старалась. Главное – что для меня. Ждала этого момента, выучила. Я никогда раньше не знал, что такое семья. Ну как не знал. Знал в определенном аспекте. Но что есть дыхание к этому, не предполагал. Мне дорого сейчас именно это. Наверное, есть им за что меня любить. Я их гордость. Но я-то знаю внутри себя, что не оправдал надежд. Ни матери, которая дала мне все. Ни моих братьев, ни моей сестры, ни моих родных. Не оправдал. Имел склонность к бродяжничеству. Хотелось познать мир другой. В этих поездах мотаться по стране. Зачем? Ни одного человека из своих родных, начиная с бабули, которая ждала меня, чистая христианская душа, ни отца, ни мать, других братьев, я не похоронил, потому что всегда был далеко от них. Сейчас нет уже ни моих младших братьев, ни сестры. Я один остался. Как себя простить? Это же не отмолишь.

– Наверное, работой.

– Да я к ним в ноги готов упасть за этих верующих в меня людей, это правда. Если не это тепло идущее из зала, как жить?

Человек, открытый миру

– Что вас меняло? Книги? Коллеги? Житейские передряги?

– Конечно, у меня были запои. Не только портвейна, но и книг. Я читал с самого детства, под одеялом, со светлячками, с фонариками, с чем угодно. В больнице, где я лежал, имелись в библиотеке Дефо, Приключения капитана Блада, которыми я зачитывался. И знал железно, что в этой жизни могу быть только путешественником. Это был мой мир, воображение меня заносило туда. Я не торопился в артисты, судьба привела сюда. А так по голодному детству я мечтал быть поваром, стоять у котла.

– Любите готовить?

– Теперь да. Мне иногда нравится это делать.

– Поделитесь вашим любимым блюдом?

– Я всеяден. Если честно, конкретно доминирующего блюда у меня нет. Очень люблю рыбачить, рыбку приготовить. Поскольку воспитан Сибирью, был бы неправ, если бы не сказал о пельменьках. Но, судя даже по моей конституции, я еще тот едок.

– Как, кстати, поддерживаете форму? После шести ни-ни?

– Я могу и среди ночи встать поесть. Я как кот. Я и есть кот, потому что если я не поем, просто не засну. У меня ведь какой режим. Спектакль заканчивается около десяти. Приехал домой, поужинал, и плотно. Моя жена, конечно, после шести ни крошки. А для меня друг-холодильник всегда открыт нараспашку. Я не загоняю себя в диеты, режимы.

– Кстати, о котах и кошках.

– У нас есть сейчас кошка – Мурыся.

– Породистая?

– Обычная, мышино-белого цвета. Я только похоронил кота своего Блуду под яблоней. Ночью выхожу покурить, на что-то пушистое и теплое в темноте сел. Не обратил внимания; докурил и пошел. Утром выхожу – моя жена стоит наглаживает. Это кто? – показывает мне. Я беру хвостик, отогнул: это Мурыся.

– Получается, она сама вас нашла.

– Да. Почему кот Блуда – приблудился. Они все приблуды по большому счету.

– Это на даче было?

– Да нет, мы живем в частном доме, за парком сразу.

– Вот почему вы в хорошей физической форме.

– Грядочки, огурчики – все же на мне. Жена в основном цветочками занимается.

– А вы немножко огородник, получается.

– Ну как немножко – тридцать лет уже. Хотя с каждым годом все сокращаю площадь посадок под цветы.

– Засолки кто делает?

– Вместе.

– Много банок?

– Раньше много, когда приезжали отовсюду. А сейчас куда, мы же вдвоем.

– Вы три раза были женаты. И с первой женой до сих пор в хороших отношениях.

– С Ларочкой мы роскошно ладим. Я у нее был в гостях, она, правда, ко мне не приезжала ни разу. Она очень проникновенный и духовный человек.

– Она в каком городе?

– В Ставрополе.

– Мебель, получается, при расставании не пилили.

– Какой пилить. Там была трехкомнатная квартира – ради бога. Никаких квартир. Я свой портфель, чемоданчик взял, и все.

– А как налаживали отношения потом?

– У меня никогда никакой обиды на нее и не было.

– А у нее?

– У нее были причины. Я был последней сволочью по отношению к нашим отношениям, слишком открытый миру. Это все закончилось нашим разрывом. Вторая жена Надежда Васильевна была очень терпеливая, настоящая женщина. Но она умерла. Это Ростов, другой период жизни. И вот третья, Веруня. Мы с ней больше тридцати лет вместе. Я счастлив, что они все у меня есть. Вот мое семейство теперь – дети, внуки.

– Они не в Туле же?

– В разных городах. На Кавказе, в Сибири, в Москве. Но это клан. Мы все безумно любим друг друга. Самая маленькая моя девчоночка Ева, внучка. Я с ней познакомился, когда она уже была взрослым достаточно человеком, ей было четыре года. Это была очень яркая для меня встреча, всполох. Неожиданная встреча с самим собой. Даже шевеление пальцев – все сходится генетически, на таком уровне. И как она распахнута для любви! Для нее Дена – одновременно и деда и Гена. Такой жгучей, мощной любви я ни от одной женщины не знал. Для меня вообще дорог человек, его амплитуда души, его широта, размах. Не в смысле рубаха-парень, а из каких страданий и слез этот человек вышел. Что испытал, что понял от этой жизни. Прорывался ли к тому, во имя чего был рожден. Вот это ключевые понятия в жизни.